Сексуальный акт в миг своего завершения всегда напоминает о смерти: акт воспроизводства делает ненужным меня самого. Отсюда посткоитальная депрессия, печаль, которую всякое животное испытывает после соития. На эту тему писал Николай Бердяев: "Соединение в сексуальном акте призрачно, и за это призрачное соединение всегда ждет расплата. /.../ Мимолетный призрак соединения в сексуальном акте всегда сопровождается реакцией, ходом назад, разъединением. После сексуального акта разъединенность еще больше, чем до него. Болезненная отчужденность так часто поражает ждавших экстаза соединения. Сексуальный акт по мистическому своему смыслу должен был бы быть вечен, соединение в нем должно было бы бездонно углубляться. Две плоти должны были слиться в плоть единую, до конца проникнуть друг в друга. Вместо этого совершается акт призрачного соединения, слишком временного и слишком поверхностного. Мимолетное соединение покупается еще большим разъединением. /.../ Соединение полов по мистическому своему смыслу должно быть проникновением каждой клетки одного существа в каждую клетку другого, слиянием целой плоти с целой плотью, целого духа с целым духом. /.../ ...В самой глубине сексуального акта, полового соединения скрыта смертельная тоска. В рождающей жизни пола есть предчувствие смерти. То, что рождает жизнь, - несет с собой и смерть. Радость полового соединения - всегда отравленная радость. Этот смертельный яд пола во все времена чувствовался как грех. В сексуальном акте всегда есть тоска загубленной надежды личности, есть предание вечности временному". (Н. А. Бердяев. Смысл творчества, цит. по его кн. Эрос и личность. Философия пола и любви. М., Прометей, 1989, 69-71). Здесь Бердяев философски осмысляет "посткоитальный синдром", известный всякому природному созданию. По латинской поговорке, omne animal triste post coitum - "после совокупления всякое животное бывает печальным". Так же, в терминах посткоитальной меланхолии, и Мефистофель описывает Фаусту состояние его увенчанной страсти к Гретхен: Ты думал: агнец мой послушный! Как жадно я тебя желал! Как хитро в деве простодушной Я грезы сердца возмущал! Любви невольной, бескорыстной Невинно предалась она... Что ж грудь моя теперь полна Тоской и скукой ненавистной?.. На жертву прихоти моей Гляжу, упившись наслажденьем, С неодолимым отвращеньем: Так безрасчетный дуралей, Вотще решась на злое дело, Зарезав нищего в лесу, Бранит ободранное тело; Так на продажную красу, Насытясь ею торопливо, Разврат косится боязливо... Пушкин. Сцена из "Фауста". Уже эротика пытается преодолеть эту печаль исполненного сексуального влечения, всячески оттягивая коитус, заново ослабляя и усиливая поток желания, чтобы не дать ему перелиться через край. Если животная сексуальность идет к удовлетворению прямым путем, то эротика ищет наиболее долгих и окружных путей между точкой желания и точкой удовлетворения, описывает круги, движется по спирали, на новых уровнях возвращаясь к началу, чтобы потом опять устремиться к неизбежному концу. Но эротика может только отсрочить, а не преодолеть посткоитальный синдром, который, как верно замечает Бердяев, скрывает в себе "смертельную тоску, предчувствие смерти". Собственно, эротика тем и отличается от животного секса, что знает о смерти, которая ждет в конце наслаждения, и пытается ее отдалить. Секс отдается смерти без боя, поскольку он и предназначен для размножения, то есть умирания индивида в виде, продолжения жизни за пределом данной особи. Эротика есть поединок со смертью, напряженное усилие ее отдалить, раздвинуть царство желания, радости, наслаждения; но в этом поединке, как бы он ни был героичен, эротика сама по себе обречена на поражение. Как бы Фауст ни пылал страстью к Гретхен и ни пользовался магическими способами усилить свою потенцию, - ему остается признаться самому себе: На жертву прихоти моей Гляжу, упившись наслажденьем, С неодолимым отвращеньем. Только на третьем уровне, любви, совершается преодоление смерти - не только в том общем смысле, в каком о любви пишут Платон (в "Пире") и Владимир Соловьев (в "Смысле любви"), но и в конкретном смысле преодоления "маленькой смерти", посткоитального синдрома. Исполнение телесного акта любви не опустошает, не вызывает печали, уныния и тем более отвращения, а наполняет благодарностью за возможность воплотить уже в этой жизни сопринадлежность двух душ. "После сексуального акта разъединенностъ еще больше, чем до него. Болезненная отчужденность так часто поражает ждавших экстаза соединения". (Бердяев). Это случается в сексе, в эротике, но не в любви. Бердяев в своих размышлениях о поле не заходит на более высокий уровень эротического, которое отдаляет эту смертную истому, и любви, которая вообще одолевает и гасит ее. Соитие в любви не приводит к печали, напротив, преисполняет нежностью и благодарностью к любимому, еще больше сближает с ним опытом разделенной близости. Сексуальная близость в любви завершается не отчуждением, а каким-то успокоением души, которая восходит на новую ступень приятия другого, освобождаясь от телесного желания и тем более остро ощущая неизбывность другого желания и другого наслаждения. Это состояние особой нежности, очищенности, просветленности, как в той паузе, которая наступает после исполнения великой музыки, - она еще продолжает звучать в душе, и то, что она звучит в тишине, не ослабляет, а усиливает ее воздействие, поскольку из времени она как бы переходит в вечность, остается навсегда, уже не как последовательность звуков, а как музыкальная архитектура, созданное музыкой расчлененное пространство, "платонова метрика". Моцарт говорил, что музыкальное произведение является ему сразу как целое, которое потом приходится расчленять на последовательные фазы звучания, - но в конце музыка снова собирается в некий ансамбль, все части которого звучат одновременно, как части архитектурного ансамбля одновременно предстают взору. Так и любовь: приостановка времени в оргазме как бы дает сигнал к переходу всего процесса телесной близости в некий неподвижный ансамбль, архитектонику счастья и вечности. Посткоитальный синдром снимается посткоитальным блаженством - другого порядка, чем мучительное наслаждение коитуса, волнами наплывающее и уплывающее, которое приходится то взнуздывать, то сдерживать. Это состояние всепронизывающей нежности, умиления, растворения друг в друге уже без всяких усилий, без дрожи и перепадов желания. Это глубокий покой, полная отпущенность на свободу от всех внутренних и внешних позывов. Собственно, уже нет внутреннего и внешнего, само разделение которых всегда вызывает щекотку раздражения и неутоленности. Если соитие соотносится с мучительно-сладким процессом жизни, а растрата семени и посткоитальный синдром - со смертью, то посткоитальное блаженство, которое дается только любовной близостью, есть малый образ бессмертия. В любви граница между духовным и плотским становится нечувствительна. Чужая плоть настолько слепляется со своей, что исчезает чувство пола, половинности. Кажется, это уже не "половое", а "целовое" чувство: целое играет само с собой, условно соединяет и разделяет себя. Любящие могут обменяться рукой или ногой - и так же легко продолжать ходить, брать, давать. Нет стыда и вожделения. При этом и сексуальность, и эротика сохраняются в любви, но из них изымается смрад смертности. Животная простота наслаждения и печали, эротическое неистовство перед лицом смерти уступают место ангельской беззаботности, невесомости, как будто время никуда не течет, не требует порывов и не приносит усталости.
8/5/2002