Он просил называть его Роберт, говоря, что папа – партийный работник – составил ему из лозунга такое имечко, что уж лучше быть Робертом. Где-то в школе из-за этого у него была забавная история, когда учительница вызывала его к доске, а он отказывался, говоря, что теперь он – Роберт и пойдет, только если вызовут Роберта. Тогда все обошлось, а потом, когда пошла карьера по комсомольской линии, он поменял имя на нейтральное «Андрей», но для приятелей и знакомых все равно остался Робертом.

  Как ни странно, но имя наложило, насколько Маша успела заметить, на его поведение отпечаток некоего аристократизма, выглядевшего неуместно в семье, где отец вышел в номенклатуру из секретарей какой-то черноземной области и до сих пор, выпив, любил рассказать, как водил, в молодости, комбайн и накоротке разговаривал с трактористами и доярками. Роберт, напротив, не то, чтобы чурался простого народа, но как-то ставил себя так, что само собой отстранялся, глядя на людей со стороны и, может быть, самую чуточку сверху, хотя сам он это горячо отрицал, говоря, что просто не видит смысла завязывать тесные отношения с подавляющим большинством встречающихся ему людей.

  Познакомились две недели назад, в общежитии, на отмечании Машиной группой окончания сессии. Роберта привел туда его случайный знакомый (друг на неделю, как назвал его Роберт), а Маша сидела с самого края стола, с края составленных вместе столов, у самой двери в коридор и когда Роберт вошел, разматывая длинный шарф, то наткнулся на нее и едва не упал. Сел он рядом и, в отличие от других Машиных знакомых, не стал тут же рассказывать ей ни о прелестях туристических походов, ни о взглядах Гегеля, ни об устройстве нейтринного телескопа где-то на Кавказе. Собственно эта-то манера говорить о всяких пустяках, не смотря, многозначительно, каждую минуту на собеседника, и понравилась Маше. Правда уже после того, как она оценила богемный, но в то же время умудрявшийся быть строгим, шарф и сдержанную манеру вести себя.

  Маша была, как это называют, интеллигентом во втором поколении. Ее дедушки и бабушки когда-то засобирались из своих деревень в большой город, перезнакомились там, нарожали детей, отданных в городские школы, потом в вузы, потом младшими инженерами и инженерами по разным НИИ. Дети, в свою очередь, слушали бардов, знакомились, дружили, списывали друг у друга зачеты, ездили на поля, влюблялись, женились и выходили замуж. У них появлялись свои дети, взрослели, оканчивали школу, шли проторенной тропкой в какой-нибудь институт – как раз из таких детей была Маша. Бабушка ее, хотя и покупала магазинный творог, все время говорила при этом, что у них в деревне делали лучше, а Машина мама при этом обязательно добавляла, что ах, мама, зато все можно купить в магазине после работы и не нужно ничего делать. Свойственная родителям страсть к книгам, будучи причиной Машиной начитанности, порой выступала причиной наличия в их домашней библиотеке самых странных и непонятных книг, неизвестно откуда бравшихся, но оседавших надолго, пока кто-нибудь из знакомых не зачитывал их ненароком. Впрочем и Машины родители иногда забывали отдавать у кого они брали очередную книжку, так что та так и оставалась на их полках. Так Маша и собиралась окончить институт, потом пойти в аспирантуру, попасть в итоге в какую-нибудь лабораторию или НИИ или еще куда-нибудь – ее не слишком занимали эти вопросы – в общем ее жизнь была несложна и определена надолго вперед.

  Они с Робертом встречались после того раза – не то, чтобы это было внезапно вспыхнувшее чувство, по крайней мере с Машиной стороны, просто симпатия к молодому человеку, который не пристает с поцелуями или заумными мыслями, а шутит невзначай, болтает обо всем и ни о чем и, при этом, всегда слушает, что ему говорят. Они созванивались, хотели даже выбраться за город, покататься на лыжах, но как-то все было не собраться, впрочем и гулять вместе по городу было здорово. Идти по заснеженной улице, среди людей, бежать по аллее парка или азартно кидаться снежками, а после отогреваться горячим кофе в каком-нибудь кафе и слушать, как Роберт рассказывает о себе, об окружающем мире, об общих знакомых которые конечно нашлись – не могли не найтись, так что было даже странно – почему ни один из этих знакомых не познакомил их между собой раньше.

  Роберт закончил МГУ, благодаря возможностям отца нигде не работал, хотя числился по старой памяти, каким-то комсомольским вожаком, рисовал, вроде бы даже неплохо, говорил, что пробовал выставляться, но, опять же из-за отца, перестал, чтобы их фамилия не появлялась среди тех, к кому власти проявляли особый интерес, теперь писал только для себя и держал свои картины на пригородной даче. Писал какие-то стихи, но читать тоже отказывался, ссылаясь на то, что они не нравятся ему самому, был автором, как нечаянно проговорился однажды, маленького очерка о комбайнерах, напечатанного не то местной «Правде», не то где-то еще, и чень этого стеснялся.

  Маша все порывалась посмотреть картины Роберта, но всякий раз у него находились неотложные дела, и хотя и ей было понятно и ему было понятно, что ей понятно, что это всего лишь предлог, он всякий раз так поворачивал разговор, что она не обижалась, соглашаясь съездить как-нибудь после, пока однажды вечером он не предложил ей вот прямо сейчас взять и поехать, пока не поздно, и хотя Маша подумала, нет, даже не подумала, а где-то на заднем плане у нее промелькнуло смутное ощущение, что согласие ехать на дачу к молодому человеку, будучи там наедине – может быть истолковано Робертом чересчур поспешно, не неправильно, нет, именно чересчур поспешно, она все же согласилась, положившись на то, что до сих пор Роберт не давал повода упрекнуть себя в неделикатности.

  Потому-то сейчас они и стояли на заснеженной улице, с которой только что уехало такси и Маша ждала, когда Роберт поведет ее дальше.

  Разговаривали, сидя у камина, о живописи, о литературе, об андеграунде, о жизни вообще. Можно, конечно, намекнуть, что было там у них все, тем более и камин был в наличии и уединение и прочая романтика… можно даже сочинить что-нибудь эфемерное – вмятину от головы на соседней подушке или скомканные простыни, упавшие за спинку кровати… можно. Только это неправда, а правда была такова – Маша осталась на широкой кровати, где можно и втроем было бы, чисто технически, уместиться, а Роберт, по собственной инициативе, постелил себе на диване.

  Разбудила Машу боль в вывернутой руке. Роберт прижимал ее голову к кровати, заводя Машину руку за спину и, заведя, защелкнул какой-то замок. Взяв ее за цепь, сковывавшую запястья, Роберт стащил Машу на пол и пристегнул к ножке кровати так, что Маше были видны только кроватная спинка с никелированными шариками и кусочек стены. Это было так абсурдно и неожиданно, что Маша даже не нашлась что сказать в первую минуту. Холодом чиркнуло по спине, потом еще и еще раз. Стало больно. Капелька крови сбежала по вывернутому плечу на шею, доползла до щеки и упала на пол. Маша закричала, но в рот ей тут же запихнули рукав свитера, затянув вокруг головы брючный ремень, чтобы она не смогла выплюнуть импровизированный кляп. Чем-то острым по спине проводились линии, кровь капала на пол и каждая капля разбивалась множеством брызг, так что красные пятнышки на крашеных досках пола словно ощетинивались торчащими во все стороны ножками. Резко запахло растворителем. Опасная бритва упала на пол, раскрывшись, возле Машиного лица, полоска лезвия, заляпанная красным, коричневый, крашеный пол, квадратики солнца на нем, щель между досками, тапок, вишневая косточка, лежавшая под кроватью, край свешивающегося серо-голубого покрывала, плинтус, синяя железная ножка на никелированном колесике, боль в вывернутых плечах, спине, запах растворителя, трудно дышать, холодное пркосновение к коже спины, к бедру, к руке. Роберт встал и вышел за холстом побольше. Роберт подумал, что что-то намечалось и на маленьком – поза, изгиб исполосованной спины, взгляд. Но это должно жить на большом, решил Роберт. Роберт пододвинул табурет и встал на него. Роберт открыл дверцы антресолей. Роберт потянулся за холстом. В горле у Роберта заклокотало. Ноги Роберта онемели и перестали слушаться. В глазах у Роберта потемнело. Роберт подумал, что главное сейчас – сесть и расслабиться. Роберт ухватился за открытую дверцу. Роберт подумал, что сейчас все пройде Сердце Роберта колотилось часто и неровно. Роберт покачнулся. Роберт уронил табуретку. Роберт повис на дверце. Роберт оборвал дверцу. Роберт упал. Роберт захрипел. Роберт попыталРлся что-то произнести. Роберт дернулся. Роберт закрыл глаза. Роберт расслабился. Роберт перестал чувствовать свое тело. Роберт перестал дышать.

  Маша лежала на полу и плакала. Наступало тихое утро воскресенья.